- Эта чиво у тебя, дай-ка позырить…
Фу! «Приключения прекрасной покойницы»,
- бульварное чтиво.
Копыто со стуком втемяшилось
в обложку, придавив книгу к земле.
- Чё б ты понимал, маленький медвежонок,
- раздраженно буркнул Иа, лупцуя
себя хвостом по бокам,
- это готишный роман! XIII век!
Срындивиковая Англия!
Боб О'Рики «Вини-Пух и Дивный Новый Мир»
В первый день у меня только один урок должен быть, третий, но я специально к первому пришла, ну чтобы познакомиться со всеми, посмотреть кто есть кто, кто чем дышит. Думала, посижу в учительской пару часов, за всеми понаблюдаю тихонько. Только меня директриса всем представила, то се, «наша коллега… дойч лерерин, язык и литература… надеюсь подружимся…», все, в общем, как положено на новом месте, училки улыбаются, я тоже, руки пожимаем. И тут дверь открывается и входит ОН. Я б меньше удивилась, если б фрау канцлерин ввалилась в розовом пиджаке. Первый день на этой работе, всего неделя в городе, неделя, как я сюда переехала, и здрасьте-пожалуйте, он собственной персоной предо мной.
Мне было четырнадцать, и я втюрилась в него по самую макушку. Тут удивляться нечему, в него полшколы было влюблено, я имею в виду, половину девчачьей половины, хотя… Он умел обаять, очаровать каждого. Даже учителя, все без исключения, и даже директор, мужик придирчивый и раздражительный по кличке Геморрой, все его любили: «Энди написал сочинение не хуже нынешних писателей, Энди почти победил на олимпиаде по физике, четвертое место – это очень высокий результат, Энди будет участвовать в городских соревнованиях по многоборью, единственный от нашей школы…» И конечно, он был красавчик: высокий, стройный, сильные руки, волнистая пышная челка на пол лица. Всегда ходил в черных джинсах и черной футболке с какой-нибудь готичной надписью. Вообще-то в школе такое не приветствовалось, но ему молчаливо дозволялось.
Его имя было Анджей Крански, но ему больше нравилось быть Энди, и все, включая учителей, звали его Энди. Он с матерью приехал из Польши в глубоком детстве. Жили они в квартале за вокзалом среди турок, болгар, сербов и прочих эмигрантов, но ходил он в нашу престижную школу. И как я сейчас понимаю, Энди из кожи вон лез, лишь бы учиться именно здесь, лишь бы вырваться из своего дешевого квартала.
Меня он, безусловно, не замечал. Даже не подозревал о моем существовании. Да и замечать там особо было нечего. Тощая бледная тень, фигура-макаронина без уже положенных по возрасту девичьих выступов. Две спагетины ног до шеи и сразу над ними круглые как у Гарри Поттера очки. Остальное несущественно: белобрысые прямые волосы, остриженные «под гребенку» чуть ниже уха, белая, краснеющая от капли солнца кожа, брекеты, слегка загребающая походка. А ведь я старательно вертелась вокруг него. Я даже набралась смелости и записалась в театральный школьный кружок, где он блистал в главных ролях.
Когда я пришла на первое свое занятие, репетировалась пьеса из рыцарской жизни, что-то про короля Артура и его круглый стол. И вот все расселись на сцене, разобрали свои слова, началась читка. Мне тоже сразу дали маленькую роль пажа, один раз я должна была сказать что-то вроде: «О, храбрый рыцарь, где твой славный меч?», а второй – обратиться к прекрасной даме, горестно заломив руки: «Увы, герой наш пал в неравной битве!» Ну как-то так. Героем и храбрым рыцарем, само собой, был Энди. И вот, значит, мы по очереди произносим свои слова, тут Энди встает и говорит, что все это ерунда на постном масле, что эти давно рассыпавшиеся в прах рыцари никого не волнуют, что ставить надо вещи современные, что у него есть прекрасная пьеса, детектив, многоплановое построение, современные реалии и патати, и патата… Препод наш спорить с ним не стал. Сразу предложил прочитать эту пьесу и разобрать, и может быть, она столь прекрасна, как сказано, и тогда, конечно, давайте ее поставим. И надувшийся от гордости Энди молниеносно раздал всем по экземпляру. Ясен пень, это была его собственная пьеса, просто он не хотел это говорить, а ждал, чтоб все восхитились для начала. Но не восхитились. Действие стало распадаться, сюжетные линии обкурившимися змеями уползали за горизонт, не пересекаясь, персонажи произносили реплики, повисавшие в пустоте. Сырятина, одним словом. Но Клаус, препод наш, был человеком добрым, ничего такого он говорить не стал, а сказал, что очень интересный материал, надо слегка переосмыслить то и се, усилить вот этого героя, а вот этого может и вовсе убрать, и нам всем будет интересно поработать в этом ключе… Но Энди и дослушать его не захотел, вспыхнул, руками замахал, мол, мы тут все мастодонты, рабы разлагающейся классики, про современный театр не слыхали ни черта, серость, бездарность, садовники вишневые. Подорвался и ушел. Совсем ушел из кружка. А я осталась репетировать своего пажа-недоноска.
На премьере я ухитрилась перепутать свои две реплики, сначала прямо в лицо славному рыцарю заявила, что пал он смертью храбрых, а потом требовала от прекрасной дамы, чтобы она немедленно предъявила мне свой доблестный меч. В общем, это были лучшие моменты в скучном действе. Зал хохотал, я сомнамбулой бродила по сцене, уходя зацепила пристегнутым ко мне бутафорским кинжальчиком задник, он поехал вслед за мной, предъявив зрителям переодевавшихся за ним девчонок. Визг и всеобщий восторг.
Через год мои родители развелись, и мы с мамой уехали из Нюрнберга на остров Рюген в Засниц. Больше я Энди не видела.
***
Меня зовут Бригитта Штаубе, и я уверена, что вечная канитель в моей жизни происходит именно из-за этого.
Из-за этого имени.
Вот если бы я была, к примеру, Алисой ли хотя бы Летицией… Нет, лучше все-таки Алисой. Алиса бы не стала заморачиваться всякой фигней, которая здорово осложняет Бригитте жизнь. Она бы не постеснялась потащиться с подругой на вечеринку, где никого, кроме этой самой подруги не знает. Она бы смотрела на пыжащихся перед девчонками парней свысока, пила бы коктейли из высоких стаканов, украшенных дурацкими бумажными зонтиками, может бы даже гоняла по городу на электробайке.
И уж конечно, она бы не думала третий год, купить ли ей белые джинсы в яркий крупный цветок. За эти три года Алиса бы уже сносила как минимум две пары этих прекрасных, подчеркивающих ее классную фигуру штанов. Да, у меня нормальная фигура, среднестатистическая. И все среднестатистическое: сиськи, задница, талия, руки, ноги. Волосы свои бесцветные я слегка подкрашиваю в рыжину, совсем чуть-чуть. В тициановскую блондинку. Ну брови тоже приходится чуток подкрасить, чтоб лицо читалось, не превращалось в пустой белый лист. У меня прекрасная молочного отлива кожа. Правда от солнца я вечно прячусь под шляпами, накопила их, наверное, десяток. Но все свое богачество Бригитта не может ни подать, ни преподнесть.
Она никому не интересна, эта Бригитта, ее не замечают, не запоминают.
И вот сейчас Энди стоит на пороге учительской и, конечно, не узнает меня, смотрит фактически сквозь.
- А, Энди, - директриса улыбающимся серым дредноутом в несколько приемов развернулась к нему.
Понятное дело, и здесь он создал вокруг себя атмосферу обожания.
- Познакомься, наша новая коллега, Бригитта Штаубе, будет преподавать литературу в старших классах.
Какая-то тень по его лицу все же скользнула, видно покатал по памяти как яблочком по тарелочке «Бригитта… Бригитта… Штаубе… Что-то вроде знакомое… Нет, не помню». Ну я и думаю, напомнить ему или не стоит. Ладно, пока не стоит. Просто протянула руку. Вот и «познакомились». Спустя пятнадцать лет. Это, между прочим, пол моей жизни. И его тоже, он на два года старше меня. Тогда в школе это была ого-го какая разница, а сейчас, тьфу, и не разница вовсе.
Он уже не был тем распрекрасным красавчиком, заматерел, закабанел, раздался во всех трех измерениях, физиономия утратила юношескую утонченную миловидность, расползлась несколько. Стрижечка короткая. И брюшко так заметно выторчнулось, пивное, как говорят, брюшко. Не пивное никакое, - ленивое, двигать собой лень, на диван, с компом и колбаски жареные, шкворчащие рядышком пристроить или чипсы. Но это был Энди. Энди – герой моих детских грез. И сердце мое, екнуло, и выбивая дробь копытом, помчалось черти куда. И ясен пень, я покраснела. Вот стою перед ним и чувствую, я горю, горю, сгораю… Слава богу, звонок прозвенел, и все понеслись, кто куда.
В тот же день, сразу после моего единственного урока, Энди предложил мне пойти вечерком куда-нибудь попить пивка в честь знакомства. Пивка мы попили в «Барфюсере», потом в каком-то соседнем более скромном кабачке, потом погуляли туда-сюда по улицам, потом оказались в моей квартирке, в старом городе, в мансарде Георг-Меркель Хауса, в моей постели.
И вот уже полгода мы оказываемся в моей постели с завидной регулярностью по средам и пятницам. В свою постель Энди меня не приглашает. Живет он с мамой в новом квартале в районе Выставки. Зеленый такой райончик, в основном заселенный пенсионерами. Они бродят по аллеям, переставляя перед собой лыжные палки, жизнерадостные и всем довольные, своим кварталом, деревьями, отсутствием горлопанящих детей и самими собой. Квартирка у них маленькая, две уютные спаленки, так Энди говорит, сама не бывала, не видела. Я так полагаю, такая же, примерно, как моя.
В моей комнате над кроватью ломаный мансардный потолок и еще маленькое окошечко прямо в небо, в детстве я представляла, что живу в замке, в высокой башне, что я принцесса Лили. До шести лет я была Лили. Когда училась говорить, мое из катящихся гранитных глыб имечко «Бригитта» было мне не по зубам, я называла себя Лили, так меня звали и родители, и все-все-все. Лили была озорной девчонкой, она постоянно придумывала какие-то шалости и каверзы. В четыре года, когда ее на лето спихнули к бабушке на остров Рюген, подговорила соседских мальчишек бежать в пираты, а в качестве судна использовать двери снятые с пляжного павильончика, закрытого на ремонт. На этих дверях отважные пираты в количестве трех матросов и капитана Лили вышли в море сразу после обеда. К тому времени, когда их хватились, течение отнесло ревущую в три горла команду неунывающего капитана километров за шесть, хорошо хоть вдоль берега. Веселый Роджер был сорван с мачты, пираты в кандалах разведены по домам и оставлены без сладкого, капитана к бабушке мать больше не отправляла. А то мало ли что. Не может за девчонкой уследить.
Но и сама мать не очень-то управлялась с Лили. Если под окнами ребетня с визгом летала на тарзанке вокруг единственного дерева, это придумала ее дочь. Если во дворе вдруг наступала полная тишина, значит всех детей увел прочь гаммельнский крысолов в желтых шортиках и перепачканной футболке с чеширской улыбкой во все пузо. Лили уболтала народ пойти кататься на лошадках: - «Почему не дадут покататься, обязательно дадут, мы же заплатим», - на чумазой ладошке лежала горстка мелочи.
Над головой Лили всегда безоблачное небо, и жизнь ее полна радостей, приключений и чупа-чупсов.
В школе я полгода привыкала к тому, что Бригитта – это я. Что эти три слога камнепада – мое имя. Училка жаловалась маме: «У вашей девочки плохой слух? Я ее зову, зову, а она не реагирует». Бригитта – девочка тихая, в классе особо ни с кем не дружит, инициативы не проявляет. Но и не хулиганит, как некоторые. Незаметная, незапоминающаяся.
А потом мы с мамой уехали в Засниц, туда, где раньше жила ее мать, моя бабушка, туда, где когда-то давно над головой храброго капитана Лили реял пиратский флаг. А квартира с мансардным окошком осталась папе. Не могу сказать, что родительский развод как-то на меня повлиял. Ничего такого трагического не произошло. Мама, кстати, быстро вышла замуж, отчим мой, громогласный и чихавший оглушительно, как артиллерийская канонада, человеком был добрым. Когда я заканчивала школу, у меня появился младший братишка Вилли, розовый, круглый и такой же громкий как его отец. Потом я уехала учиться в Берлин и приезжала к маме все реже, им было хорошо и без меня, а я совсем перестала там чувствовать себя дома. С отцом я дважды ездила на море. Все смотрели на нас как на пару, меня это бесконечно напрягало, хотелось объяснить каждому, что это папа, МОЙ! папа, мой ПАПА!, а не то, что они подумали. И в третий раз я ему отказала в совместном отпуске, сославшись на какую-то ерунду. После института осталась в Берлине преподавать школьникам литературу.
Да нормально я жила, нормально. Никакая не старая дева, зануда, синий чулок. Ничего подобного. И подруги у меня завелись, и даже одно время мужик был вполне себе, приличный, в банке работал менеджером по.., господи, как его? по хеджирингу, вроде. Что-то очень прогрессивное, сколько он ни рассказывал, я так и не смогла себе внятной картинки составить. Мы с ним даже как-то поехали зимой на лыжах кататься. На Юнгфрау. Здорово было. Правда, я в первый раз на эту чертову трассу забравшись, вниз поехала не столько на лыжах, сколько на собственной морде. Ободрала ее снежком как теркой. И всю неделю такая стертомордая и щеголяла. Ну и что. Мой катался, а я снизу, сидя на террасе с глинтвейном перед расцарапанным носом, махала ему лапкой в вязаной рукавичке. И расстались мы с ним безо всякого, без скандалов, соплей и упреков. Закончился срок аренды снятой нами пополам квартиры, и мы разъехались каждый в свою сторону.
А восемь месяцев назад папа умер, сердце. И оказалось, что квартиру, ту самую, в старой части Нюрнберга, ту, где я была принцессой Лили, он завещал мне. И я подумала, бог с ним, с Берлином, поеду посмотрю, может там и останусь, все-таки своя собственная пристань, а уж школьников, нуждающихся в познании всяких там Ибсенов, Брехтов да Гете с Гейне, я везде найду.
Я приехала, зашла за ключами к консьержке фрау Мюллер. То, что ключи у нее, было написано в письме из нотариальной конторы. Фрау Мюллер я узнала, она сидела здесь на первом этаже нашего дома всегда, она сама была частью дома, его истории. Постарела, конечно, но была все та же фрау Мюллер, высокая тетка с лицом удивленной лошади. В общем я ее узнала, а она меня нет. Долго изучала мои документы, подслеповато щурясь поверх либо древних, либо шибко модных роговых очков, рассматривала фотографию, мое лицо, потом опять фотографию, хмурилась, шевелила губами. И вдруг в третий уже, наверное, раз подняв на меня выцветшие голубые глазки, улыбнулась во все свои лошадиные зубы:
- Лили, малышка!
У меня сжалось что-то в животе, скрутилось горячим узлом. И я не заметила, как оказалась в жестких объятиях старой консьержки.
Я открыла дверь, бросила свой рюкзак на пол в прихожей и вошла в ту комнату, в которой жила когда-то. Это была МОЯ! комната. Та же кровать с деревянным резным изголовьем, очень старая, потемнелая. Папа нашел ее где-то во Франции у брокантов еще до моего рождения. Тот же стеллажик вдоль стены с моими детскими книжками, куклами и зайцами. Папа сам собрал его, притащив домой доски. Он пилил, сверлил, винтил и сколачивал, на полу была мягкая опилочная пыль, вкусно пахло деревяшками. Мне тогда было пять лет. Мой письменный стол и расшатанный лично мной стул, привычку качаться, читая учебники, из меня вышибить не удалось. И вместо шкафа ввиду отсутствия места, - икеевская перекладина с плечиками для одежды.
Я вернулась домой.
***
С Энди у нас, похоже, все серьезно. Через месяц у меня в квартире уже жили его домашние тапки, новые, мы ходили их покупать вдвоем, и его махровый халат в сиренево-фиолетовую узенькую полосочку, старый, он принес его из дома. Когда оставался у меня ночевать, по средам и пятницам (Почему именно так, сказать не могу. Почему, например, не во вторник, а именно в среду? А что у него такого во вторник, а? Не знаю), он отодвигал к одному краю мои шмотки, висящие на металлической штанге, выкраивая полметра для себя. Мои шесть белых однотипных блузочек и три юбки-карандаш, одна из них – светло-серая, вторая – темно-серая, третья – черная, школьная униформа. Хотя мне всегда казалось, что это одежда официанток, и, если у меня не заладится с преподаванием, я смогу подрабатывать в Выставочном центре, там всегда требуется обслуга в рестораны. Энди вывешивал, скинув одну из моих блузочек, свою рубашку, сверху пиджак, он у него какого-то невыразимого зеленовато-горохового цвета, в мелкую продрись, слегка смахивающий на охотничий или тирольский, с псевдо заплатами на локтях, коричневыми такими, кожаными… Наверное, псевдо кожаными. Да не суть. Брюки аккуратно, по стрелочкам сложив, вешал прямо на перекладину.
Я вертелась на кухне, готовила нам ужин, что-нибудь по-быстрому поджарить, картошку там или те же колбаски с шукрутом. Потом мы сползались на диван в гостиной. Ну это не гостиная никакая на самом деле. Раньше, давно, это была комната родителей, потом папина, а теперь тут у меня кабинет: стол, полки со всякой бумажной хренью, методички, оставшиеся еще с института учебники, не выбрасывать же, и главное, комп, мощный стационарный комп с большим монитором. Я не очень люблю как все сейчас на коленке с ноутом или планшетом. Вот это я вообще не понимаю, по экрану пальцами водить по виртуальной клавиатуре. Ага, клава в пол экрана, а экран весь - восемь дюймов. Не, мне надо, чтоб у меня перед носом экран – во! тридцать два дюйма и клава нормальная, чтоб колотить по ней. Ну само собой, тут же, и столик еще журнальный.
Вот называется «журнальный», а кто вообще его чисто под журналы использует? У меня и журналов-то никаких нет, я за этим столом ем. Или книгу читаю. То есть читаю я, на диване вытянувшись, а буде надо встать, в туалет там или за чаем, книгу – на столик. Значит это или обеденный, или книжный столик. Но мы уперто продолжаем говорить «журнальный». Мы, - в смысле, люди, часто используем слова неверно, не по назначению. Так, что они не показывают суть вещей, но все понимают, о чем речь. У-у, понесло меня по филологической безбрежной глади. Изыди, чур меня, чур.
После ужина при хорошей погоде у нас моцион, прошвырнуться вдоль воды полчасика-час, как пойдет. Но по пивнякам мы боле не ходим, прошел период ухаживания. Пролетел со свистом как фанера над Парижем, уложившись в один вечерочек. Теперь нам неча деньги зря мотать, пива мы и дома попьем. У меня, ясно дело, дома. Когда с моциону вернемся. То-се, киношка какая-нибудь, развернув монитор к дивану, телика у меня нет, или просто в ящиках посидим, початимся, и на боковую, в постельку. Про постель ничего плохого не скажу. Взрослые люди, обговорили, как ему нравится, как мне, нашли, как говорится, точки соприкосновения. Да я бы в жизни ничего подобного вслух с мужиком обсуждать не стала, как это можно проговаривать, «мне нравится, когда ты делаешь так…», да не «так», а полным текстом, ЧТО именно ты делаешь, ГДЕ и ЧЕМ… Но Энди как-то очень легко вышел на разговор, будто о само собой разумеющемся, я, красная как рак, косноязычно, бе-бе ме-ме, он: «Я тебя не понимаю», я, закрыв глаза, скороговоркой «та-та-та»… Все! За пару раз притерлись друг к другу, и теперь секс у нас – на высшем уровне. Нирвана! Я иногда задумываюсь после, как кончили и довольные, сытые отвалились друг от друга: «Это же Энди! Энди – мечта многих девчонок. Герой и бог моей юности. Энди недоступный. А теперь мой, мой, только мой. Сочные губы, как раньше говорили, бантиком, голубые глаза, пушистые ресницы. И все – мне. Потрясающе!» Про то, что мы учились с ним в одной школе, про то, что я была тогда влюблена в него по самое не могу, про то, что я знаю о нем немного больше, чем он мне поверяет, я ему так и не сказала. Не сложилось как-то. Если бы к слову, то и рассказала бы, подумаешь тайна. Но вот к слову не пришлось. А так, чего рассказывать. Меня, ту меня, четырнадцатилетнюю макаронину в очках он так и не вспомнил. Ну и говорить не о чем.